Собеседник на том конце света
Текст памяти Аркадия Ипполитова для книги Melancholia. СПб, 2024 Фото: М. Нисенбаум
Не надо знакомиться с авторами впечатляющих текстов. В большинстве случаев персона автора только вредит книге, хотя бы оттого, что привязывает восприятие читателя к образу — лицу, походке, запаху, голосу, смеху. Не говоря уже о репутации. Конечно, случаются исключения. Бывает и так, что текст обретает всю полноту смысла только при условии знакомства и даже дружбы с автором. Очарование личности пропитывает стихи или прозу, узнавание становится солью слов, которые для посторонних людей пресны и безразличны. Знакомство с Аркадием Ипполитовым было неизбежно, может, именно потому особенно хотелось его избежать. Его тексты были страстно точны и надменно забавны. Из них выглядывал одиночка, романтический ерник, которому никто из ныне живущих людей не ровня. Он казался разом героем и собеседником Томаса Манна или Эзры Паунда, при этом отлично знающим цену русскому XXI веку. Но не тем человеком, который «стал бы твоим лучшим другом и чтоб с ним можно было поговорить по телефону, когда захочется». Впрочем, по телефону как раз мы уже поговорили. Словом, Аркадия Ипполитова в виде книги вполне достаточно. Перспектива знакомства вызывала любопытство и смутный протест.
Презентацию тома «Особенно Ломбардия» назначили в кинозале ГУМа. ГУМа — о боги, как же изысканно ваше чувство юмора! Утром хлестал бестолковый майский дождь, не заметивший, как ярко светит солнце. От мостовых воспаряли курения весеннего воздуха, шины шипели веерами сияющих брызг. Уже на ближних подступах к кинозалу начали встречаться то ли приметы, то ли симптомы мира Ипполитова, например, люди, словно только что вышедшие с кастинга Федерико Феллини. Скажем, персонажи «И корабль плывет»… У входа в кинозал стоял высокий человек в сером костюме, белой рубашке и при галстуке цвета крепкой чайной заварки. Отчего-то сразу было понятно, что это Ипполитов. Внешность и выражение лица полностью оправдывали и тревогу, и любопытство. Красное, словно опаленное лицо, суровые римские складки — так мог бы выглядеть центурион времен Адриана, если бы ему вздумалось переодеться в костюм от Zegna и явиться в ГУМ. — Здравствуйте, Аркадий, — сказал я наугад. — По-моему, именно так и должен выглядеть человек, который пишет подобные книги. Он хмыкнул и ответил: — Да, время никого не щадит. — (похоже, он тоже меня узнал). — Кому как не вам знать, что время — соавтор шедевров.
Тут мимо нас пронеслось стадо вакханок, похорошевших в соавторстве со временем. Вакханки топотали навстречу приближающемуся Владимиру Познеру, чей фильм об Италии должны были презентовать на том же месте в тот же час, что и книгу Ипполитова. — Ничего, — сказал я, взглянув на ухмыляющегося Аркадия. — Они не знают, что у нас в засаде Юрский. Дело в том, что мы с Юрием Кацманом придумали привлечь знаменитых артистов, чтобы они прочли пару страничек из книги. Я собирался попросить Сергея Юрского, а Кацман — Михаила Ефремова. — Разве Юрский еще жив? — в голосе Ипполитова слышалась насмешка. Если бы это был не Ипполитов, я бы обиделся. А дело было так. Юрский, который ни сном ни духом не ведал о моем коварном замысле, назначил встречу в Театре им. Моссовета. В его маленькой гримерке я перевоплотился в русскоговорящего Цицерона. По системе Станиславского. Заливался соловьем. Рдел снегирем. — Миша, так ведь не делается! — сказал Юрский с неудовольствием. — У меня через полчаса репетиция. Я и текста не видел. Именно по его неудовольствию я понял, что он не отказывается, а неудовольствие послужит ему страховкой от будущих посягательств. — Сергей Юрьевич! Вот текст, я распечатал крупным шрифтом. Съемочная группа ждет во дворе. Он посмотрел на меня. Потом прочел текст. Потом опять посмотрел на меня. Буркнул: «Идем». Через неделю Ипполитов увидел запись. На сей раз никакой иронии в голосе не было: — Производит невероятное впечатление. Такую книгу я бы сам почитал. Мероприятие в ГУМе прошло легко. Познер скромно признал, что соседство с Ипполитовым делает честь его фильму. Вакханки Познера благодарно записались в поклонницы нового кумира.
Когда Ипполитов наезжал по делам в Москву, несколько раз мы встречались у Шуры Тимофеевского и Николы Самонова. Шура, надо полагать, из деликатности исчезал где-то в глубине квартиры (вот, пришел человек по делу, ни к чему отвлекать), а Никола время от времени вставлял в разговор довольно дельные реплики на своем собственном языке (этакая помесь нарышкинского барокко с итальянским футуризмом). В этом доме Аркадий всегда представал другим. Более свободным, простым, спокойно приветливым. Здесь ему хорошо дышалось.
Никола Самонов. Курсанты и балерины. 1987
Что же до меня, я в присутствии Ипполитова подтягивался, словно просыпался, с ходу вспоминая и соображая то, что в чьем-то другом обществе осталось бы под спудом. Словом, в разговорах с ним я сам представал в улучшенном, так сказать, экспортном варианте. Аркадий Ипполитов — единственный известный мне человек, который продолжал относиться к культурным феноменам как к серьезному вызову, а не как к предмету потребления. Справедливости ради, это не касалось того, что говорилось, писалось, снималось прямо сейчас. И уж точно он не считал обязательным быть в курсе всех новостей. Исключение составляли, пожалуй, оперные постановки. Лучшие он смотрел и пересматривал многократно, точно курсом пил прописанное лекарство.
Тициан. Наказание Марсия. 1570–1576
Современность (что бы мы ни называли таковой) он заставлял себя принимать в силу производственной необходимости. Иногда по-дружески, иногда по-христиански. Признавал достоинства, иногда выдавая это за признание в любви. Но в глубине души всегда считал Веронезе или Рубенса более значительными и, пользуясь расхожим словечком, «актуальными», чем художники XX или, тем более, XXI века. Правда, это была не ностальгическая привязанность, не тоска по милой старине. Тициан для Ипполитова больший модернист, чем Френсис Бэкон. И как не согласиться с этим, глядя на «Свежевание Марсия»? С другой стороны, Аркадий Ипполитов умел слышать шум времени XVI или XVII век так, что в нем проступала узнаваемая суета, родное абсурдное, слишком человеческое — так что и в этом отношении прошлое свежело до нынешней сиюминутности:
«Торжество Юдифи, должное олицетворять торжество добродетели и патриотизма, Джорджоне превращено в черт знает что — добродетель никогда так, как его Юдифь, улыбнуться себе не позволит. Улыбка, как и сногсшибательный дизайнерский костюм Юдифи с разрезом от бедра, скорее подходят Саломее».
Джорджоне. Юдифь (деталь). 1504
Последний раз мы виделись в 2021-м. По телефонным диалогам я знал о его проблемах со здоровьем, о почти не проходящей усталости, унынии. Но в тот вечер АИ был легким, беззаботным, казалось, ветер с Невы как-то участвует в его походке. На этой прогулке, на обратном пути случился удивительный момент. Мы сворачивали с Миллионной на Набережную Зимней канавки. — Вот и солнце нам напоследок, — сказал Аркадий. Я посмотрел на запад. Никакого солнца. Низкие волчьи тучи. Шутит он, что ли? И вдруг я понял. Обочина была отделена бетонными кочками высотой сантиметров в сорок. Я вскочил на темечко одной из них и увидел солнце. Довольно наглядная картина того, кто таков Ипполитов. Его рост, его высота — во всех смыслах слова — позволяла ему видеть то, чего не видят другие.
Узнав, что Аркадия Ипполитова больше нет, открыл наугад книгу «Только Венеция». Узнавание изменилось, засветилось новым значением. Потому что больше такого никто не напишет, даже он:
«Девочка смело шагает по крутым округлым ступеням лестницы куда-то вверх, в облачное тревожное небо, туда, где на фоне облаков, торжественный и разодетый, окруженный свитой, похожий на жреца из дорогой постановки „Набукко“, стоит бородатый дяденька в двурогом венце. Дяденька развел руками в изумлении при виде девочкиной смелости и как будто хочет девочку обнять, и душу вашу тоже, — это я картину „Введение Марии во храм“ Тинторетто описываю, как раз в церкви ди Мадонна делл’Орто и находящуюся. Сияние над головой девочки делает ее похожей на свечу, она горит и молится, искупительная свечка, и при взгляде на нее кошмары покидают душу, давящий, безжалостный страх отпускает свои когти, и обезболивающее умиротворение, как живая вода, вливает силы в ваше измученное тело. Не все человеческое еще исчезло из мира, и, может, где-то, среди всего этого красного ужаса, каким наша жизнь является, есть надежда, мерцающая, как сияние вокруг головы девочки с картины Тинторетто».
