Нигредо. Метаюзинг и хаотехника
Интерференция модусов
Близкую к нашим UX-ситуационистским грёзам логику деконструкции мы обнаруживаем в концепции метагейминга, разработанной Стефани Болук и Патриком ЛеМью. Для них видеоигра — это не замкнутый в себе продукт, а пористая онтологическая территория, способная к метаморфозам через практики «неправильного играния» вне предзаданного разработчиками опыта (сюда относятся, например, спидран — взлом механики игры, чтобы пройти её невероятно быстро; моддинг — создание альтернативных версий игровых миров, машинима — использование игрового движка для создания кино и т. д.). Игра, задуманная как машина производства консистентного игрового опыта, превращается в материал для создания множественных мета-игр, подрывая тем самым «власть видеоигр как объектов с чётким авторством, упакованных продуктов, интеллектуальной собственности и закопирайченного кода».
Зэкарайа Скотт Ignis Solus — первая машинима во вселенной Team Fortress 2 2007
Но не только игровой — любой интерфейс может разомкнуться, превратившись в поле потенциальностей, материал для трансформаций и реинтерпретаций. Поэтому вместо слова «метагейминг» мы будем говорить «метаюзинг». Используемый нструмент (игра, приложение, интерфейс) одновременно интенционально прозрачен (zuhanden) и материально непрозрачен (vorhanden). Интерференция этих модусов образует продуктивное напряжение, высвобождающее имманентные потенции программного продукта. Метаюзинг как философская практика обнажает то, что можно назвать «экзистенциальной избыточностью интерфейса» — его способность всегда быть чем-то большим, чем предполагал создатель, шизоаналитически актуализируя то, что было вытеснено при его проектировании в область виртуального — в «бессознательное» дизайна.
Больше нуля
Профессиональная конвенция в цеху UX/UI-дизайнеров состоит в том, что интерфейс — это прозрачная zero-design поверхность, на которой начинается преобразование намерения пользователя в желаемый результат. Zero-design — термин, который приписывают Джонантану Айву, бывшему главному дизайнеру Apple, и означает он, в принципе, то же самое, что и хайдегерровская Zuhandenheit (готовность к использованию): когда мы запускаем на смартфоне приложение Calculator, мы не должны мыслить это в категориях приложений и их интерфейсов — смартфон просто превращается в калькулятор в наших руках.
Гонконгский философ Юк Хуэй в работе «Рекурсивность и контингентность» отмечает, что взаимодействие с интерфейсом это всегда рекурсивный процесс, где пользователь влияет на систему, а система влияет на пользователя — в акционалистском дискурсе, как мы знаем из главы «Уроборос Клейна», этому соответствует концепция «обратного делегирования».
Если интерфейс и пользователь (и все остальные объекты) образуют систему взаимного становления, то в каких онтологических горизонтах разворачивается эта диалектика? Хуэй предлагает концептуальную рамку, позволяющую помыслить интерфейс не только как технический объект, но и как космотехническое событие, изменяющее само понимание человеческого.
Для этого Хуэй вводит два важных концепта — рекурсивность и контингентность — которые могут помочь и нашему анарх-акторного проектированию.
Рекурсивность
Говоря о рекурсивности, Хуэй имеет в виду примерно то же, о чем пишет Энн-Мари Уиллис — фундаментальную структуру отношений между объектами, порождающими и трансформирующими друг друга в процессе взаимодействия (точнее, снова воспользуемся термином Карен Барад, в процессе интра-акции). Рекурсивность превращает интерфейс в самоорганизующуюся систему, которая не имеет прагматики, навязанной извне. Вместо того чтобы стремиться к прозрачности вплоть до исчезновения, интерфейс пребывает в нелинейном становлениии, когда каждое взаимодействие модифицирует его и одновременно меняет восприятие и поведение пользователя. Например, интерфейс Instagram (принадлежит компании Meta, признанной экстремистской в РФ), предназначенный для обмена фотографиями, породил спонтанные практики сторителлинга и перформативных презентаций персональной идентичности.
Рекурсивность у Хуэя — это то, что характеризует любые отношения между техническим и органическим, искусственным и естественным: совместное циклическое погружение человека и технологии в процесс, который Хуэй, вслед за Симондоном, называет «трансиндивидуацией» — становлением, в котором ни дизайнер, ни пользователь, ни система, ни художник, ни произведение, ни зритель не предшествуют друг другу, но совместно возникают в рекурсивном цикле взаимного определения:
Художника можно при желании заменить здесь на философа, учителя или инженера, поскольку художник — это просто пример. Художник не тот, кто создает произведение, соответствующее вкусу, а тот, кто способен, будучи за него ответственным, создавать контур, позволяющий состояться трансиндивидуации в пространстве между Я и мы благодаря чувственному, экстериоризированному в форме произведения искусства (или компьютерной программы, которая может писаться так же, как книга). Благодаря произведению искусства устанавливается рекурсивность, составляющая самопознание, ориентированное на цель, хотя эта конечная цель остается таин ственной, что определяет своего рода мистагогию, или целесообразность без цели.
И под словом «мы» тут можно подразумевать вообще всё — всех акторов мира.
Контингентность
Понятие контингентности (от латинского contingentia — возможность, случайность, случайное стечение обстоятельств) вообще-то является одним из ключевых в современной философии, особенно в контексте спекулятивного реализма и связанных с ним направлений. Контингентным называется то, что не необходимо, что могло бы быть другим, существовать иначе, или вовсе не быть и не существовать — потому что для того нет никаких универсальных оснований.
Для Хайдеггера контингентность обнаруживается через фундаментальный опыт тревоги и ужаса в момент, когда привычная структура бытия теряет устойчивость: человек «брошен в мир», где его присутствие (Dasein) определяется фундаментальной неустранимой неопределённостью перед лицом бытия и ничто.
Грэм Харман и другие представители ООО (например, Леви Брайант) говорят, что мир состоит из объектов, которые независимы друг от друга и вступают в отношения контингентным образом без какого-либо заранее заданного предписания, сохраняя при этом некоторую скрытую сущность, не сводимую к отношениям. Их взаимодействия всегда обладают непредсказуемостью и эмергентностью, которые и составляют онтологическую природу реальности.
Для Бруно Латура контингентность имманентна любой социально-технической системе, которая непрестанно пересобирается сообразно неопределённой динамике связей между акторами (людьми, вещами, технологиями, идеями).
Тим Ингольд говорит о контингентности, описывая формирование вещей через переплетение линий, в которых «материалы и силы Космоса смешиваются и сливаются друг с другом».
У Делёза и Гваттари контингентность — это ключевая характеристика таких открытых конфигураций, как ризома или складка.
В целом нам кажется удачной идея переводить «контингентность» как «неподзаконность», то есть отказ подчиняться заранее установленному закону (алгоритму, правилу, причине, логике, структуре, предписанию, целеполаганию и так далее).
Контингентность, о которой говорит Хуэй, связана с поведением технических систем в условиях непредсказуемости: в точке встречи с непредвиденным событием (инициированным, например, пользователем, но не обязательно) возникает неопределённость, которая требует решений вне алгоритма. Это и есть момент контингентности — разрыв между заранее предопределённой функциональностью и живой реакцией акторов системы. По сути, техническая контингентность производит новые способы существования цифровых объектов.
Например, рекомендательные алгоритмы соцсетей перестраивают пользовательские предпочтения рекурсивно: система подстраивается под пользователя, затем пользователь вынужден подстраиваться под систему, меняя свои когнитивные и поведенческие модели, — и тогда новый опыт формируется уже контингентностью: алгоритмы адаптации контента отвечают не на жёстко запрограммированные запросы, а на непредвиденные действия пользователя. Когда пользователь обращается к контенту, кардинально отличающемуся от его прежних предпочтений (скажем, случайно просмотренный видеоролик на совершенно новую тему), алгоритм немедленно реагирует, предлагая всё больше и больше контента нового сорта. «Пузырь», в котором пользователь томился ранее, лопается, и информационный рацион его порой обновляется полностью.
Иногда контингентность проявляется как продуктивное несовершенство, как ошибка, ставшая смыслом. В главе «Интерфейс: тёмная тема» мы довольно подробно разбирали феноменологию глитча (сбоя) и пришли к выводу, что в такие моменты частично обнажается тайная внутренняя реальность цифровой системы.
В главе «Уроборос Клейна» мы говорили о том, что система интра-акций по меньшей мере трояка: в треугольнике «система — пользователь — разработчик» каждая из вершин влияет на две других. Интерфейс перестаёт быть исключительно продуктом — он сам становится нечеловеком-дизайнером, а пользователь, в свою очередь, оказывается спроектированным тем, что собирался использовать. Кроме того, мы говорили о том, что в эти отношения так или иначе вовлечены вообще все объекты.
В этих петлях мы и обнаруживаем настоящий смысл nigredo-дизайна: дизайнер не создаёт интерфейс ex nihilo, а позволяет тому самостоятельно развиться в акте совместного рекурсивного становления. Тёмный интерфейс всегда переписывает себя заново в каждом акте взаимодействия, и его подлинная эстетика раскрывается не в безупречном функционировании, а в умении интегрировать рекурсивность и контингентность.
Экзорганология
Опираясь на органологию Жильбера Симондона и Бернара Стиглера, где техника понимается как продолжение органов человека, Хуэй говорит об экзорганизме — выходе технологии за пределы индивидуального тела, когда техника перестаёт быть просто инструментом и становится тем, что формирует новые типы субъектности. Это, безусловно, радикализация: если для традиционной органологии технические устройства — лишь протезы, то экзорганология обнаруживает в них самостоятельных акторов.
Экзорганизм — это не просто набор внешних устройств, облегчающих жизнь пользователя (смартфоны, умные часы, алгоритмы социальных сетей). Это живой, динамический ансамбль, рекурсивно переписывающий человеческие поведенческие и когнитивные паттерны и определяющий новые типы субъективности. Мы уже давно буквально воспринимаем, действуем и даже мыслим нашими гаджетами, и без них человек оказывается не просто слаб, но и социально, и экзистенциально, и онтологически неполон.
Развивая органологию Стиглера, Хуэй утверждает, что техника теперь — это поистине «протез бытия», активно конституирующий личность, её идентичность и восприятие: социальные сети и рекомендательные системы не только влияют на наше поведение в сети, но и меняют наше само-осознание, фактически встраиваясь в наши экзистенциальные структуры. Экзорганизм оказывается пространством трансиндивидуации, где техническое и человеческое неразделимы, где невозможно отделить субъекта от его инструментов. Человек расширяется до масштабов планеты, делаясь частью глобального экзорганизма, переопределяющего границы человеческого и нечеловеческого.
Космотехника и локальность
Цюй Дин Летние горы Около 1050
Далее, Юк Хуэй вводит понятие космотехники. Идея в том, что техника никогда не является нейтральной, а всегда встроена в ту или иную культурно-космологическую логику. Поэтому интерфейс никогда не является (и в принципе не может являться) нейтральным медиатором, как бы ни призывали к этому деятели, подобные Джони Айву: он становится формой жительства — способом создавать и воспроизводить мир и жить в нём.
Хуэй критикует западную трагическую диалектику (от Шеллинга и Гегеля до Ницше), основанную на преодолении конфликта между необходимостью и свободой. Предлагаемая им альтернатива — даосская логика сюань (玄, xuán, буквально «чёрный», а также «тёмный, незаметный, тайный, сокровенный, непостижимый, удивительный, чудесный, глубокий» и т. п., в общем, очень хорошее слово). Сюань предполагает отказ от снятия конфликта, продуктивное со-присутствие противоположностей, или, если следовать авторской терминологии, «оппозиционную непрерывность» — «рекурсивное движение, в котором материи не навязывается та или иная форма, но скорее происходит её становление»:
Неудивительно, что жизнь и смерть созидают друг друга, простое вытекает из сложного, и, наоборот, короткое и продолжительное сообразовываются, низменное и возвышенное определяют природу друг друга, звуки соединяются в стройную мелодию, прошлое и будущее сменяют одно другое.
Дао дэ Цзин
Alibaba
Чем может объясняться узнаваемый канон китайского веб-дизайна? Чаще всего его выводят из особенностей жизненного уклада:
Западные дизайнеры принимают как догму тот факт, что удобство использования сайта напрямую связано с минимализмом в дизайне, который блокирует шум и ведет пользователя к покупке. Их шокирует, что китайские сайты так насыщены яркими цветами, броскими анимациями, что их дизайн кажется несколько беспорядочным. Я думаю, всё дело в том, что повседневная жизнь типичного веб-пользователя в Шанхае настолько отличается от жизни, скажем, в Швеции, что напрямую влияет на построение онлайн-интерфейсов. В Китае привыкли к оживлённой торговле. А у жителя шведского села может уйти час езды по тихой проселочной дороге, прежде чем он доберется до магазина.
Портер Эрисман
Ещё одна очевидная причина — письменность: для восточно-азиатских культур нормально втискивать огромное количество информации в небольшую площадь, ведь каждый китайский иероглиф — это сложный семантический комплекс в маленьком квадратике. А значит, и интерфейс, который западному пользователю покажется чудовищно перегруженным визуально и когнитивно, для китайца будет приемлемым и даже единственно возможным.
TaoBao
Но логика сюань, которой нас вооружает Юк Хуэй, способна дать более глубокое объяснение. Привычные для человека с Запада интерфейсы наследуют логике трагического преодоления, которую Хуэй инкриминирует западной культуре в целом, и потому прежде всего решают проблему избыточности альтернатив, помогая пользователю сделать выбор: образно говоря, отнимают у Буриданова осла один из двух стожков — и ослик благополучно насыщается оставшимся. За этим, конечно же, стоит просветительский идеал ясности и контроля.
Китайские же интерфейсы (например, Alibaba, Taobao или Sina) формируют не прозрачную, а плотную среду, изобилующую возможностями. Китаец постоянно имеет дело с контингентностью, и это не проблема, а условие существования — бесконечно балансировать в состоянии метастабильности, — ведь даосская логика сюань, в отличие от трагической западной диалектики, не требует разрешения противоречий. Китайский интерфейс не снимает конфликта, а поддерживает его и усиливает: таким образом человек и технология пребывают в бесконечном взаимном становлении, что безостановочно производит новые формы опыта и самой субъектности.
Понимая это, мудрый UI/UX-дизайнер более не обязан обсессивно стремиться к полной прозрачности интерфейса — ведь, если сюань разрешает сосуществовать и взаимообуславливаться любым противоположностям, то и Запад с Востоком свести в одной системе нам также дозволено. А сведя их, мы сможем осознанно проектировать интерфейсы не только космотехнические, локально-специфичные, зажатые в тиски культурной обусловленности, — а, скажем так, хаотехнические (или, если угодно, [хаос]мотехнические, как предлагает Р. Пшедпевски, чтобы подчеркнуть, что речь идёт о «космосе, пронизанном хаосом»): надлокальные и метакультурные, одновременно западные и восточные, прозрачные и плотные, одновременно подручные и наличные, детерминированные и контингентные — и это не просто объединение разных паттернов проектирования, но создание новой онтологической территории, которая не является ни синтезом, ни компромиссом.
Нам привычна модель пользовательского опыта как непрерывного, телеологического, «текучего, но направленного» UX-flow. Хаотехнический же подход предполагает не ламинарный поток, а омут, водоворот или водопад.
Хаотехническое проектирование
Старый вопрос, который всегда терзал дизайнеров на Западе: должна ли функция предшествовать форме, или наоборот, форма — функции?
Исторически лозунг модернизма «форма следует за функцией» означал, что функция задаёт смысл и становится онтологическим основанием дизайна, форма же — второстепенна, поэтому, в частности, украшательство считалось ненужным и даже вредным излишеством.
А может быть, правы Макс Билль и Стефан Загмайстер?
Макс Билль
…Модернист, оказавший огромное влияние на графический дизайн ХХ века, — швейцарский художник и дизайнер Макс Билль. В 1950-е он заявил, что красоте в дизайне должна быть отведена более активная роль, а если думать только о полезности, невозможно достичь хорошего результата. В своем важном эссе 1949 года «Красота и функция и красота как функция» Билль пишет: «Теперь нам очевидно, что красота не может проистекать из функции, она должна стать таким же исходным требованием, как функция, так как тоже является функцией». Ну и ну! Ничего себе! Это было существенным отступлением от лозунга «Форма следует за функцией», ставшего самым популярным девизом модернизма наряду с «Лучше меньше, да лучше». Билль продолжает: «Нет необходимости требовать от предмета функциональности, теперь это само собой разумеется. А вот создать красоту гораздо сложнее, для этого требуется больше усилий».
Стефан Загмайстер
Сюань и хаотехника могли бы освободить нас от необходимости выбирать между приматом формы и приматом функции. Вместо этого мы можем сохранять продуктивную напряжённость между ними: красота и функция порождают друг друга рекурсивно, как курица и яйцо, и при этом одно никогда не предшествует другому в абсолютном смысле.
Это выводит дизайн из узких рамок, в которые он был заперт западным модернизмом, где вещам дозволено быть красивыми только в той мере, в какой это не вредит её прозрачной подручности. Для хаотехнического дизайна не актуален вопрос упрощения и нейтрализации шума. Мы допускаем, что пользователю будет невредно иногда встретиться с избыточностью смысла и столкнуться с неопределённостью. И тогда интерфейс может превращаться в пространство напряжённой творческой игры, где пользователя намеренно удерживают в состоянии весёлого замешательства.
Однако, положа руку на сердце, признаем: если речь не идёт о видеоиграх, то такими интерфейсами просто не станут пользоваться, не так ли? Они потребуют от пользователя значительной внутренней подготовки и пересборки ментальных прошивок. Китайский когнитивный этос нельзя просто инъектировать в западный ум, привыкший к прозрачности и удобству. Скорее это будет похоже на пересадку органов без иммуноподавляющих препаратов: западный когнитивный иммунитет немедленно начнёт сопротивляться и отторгать чужеродную ткань.
Но, может быть, в таком случае, nigredo-дизайнер хаотехнических систем может сознательно спровоцировать пользователя на когнитивный диссонанс и онтологическое переосмысление через метастабильность и дискомфорт — как педагог, создающий условия для развития когнитивной и культурной пластичности.
Хаотехника не предполагает революции с барабанами и знамёнами — это гарантированно не встретит поддержки народных масс. Nigredo-тактики могут быть только партизанскими, и внедрение хаотехнических паттернов должно быть серией точечных культурно-когнитивных диверсий: незаметно, малыми дозами, внедрять в привычные интерфейсы элементы контингентности: случайная кнопка, ведущая не туда, тонкая провокация в рекомендациях, ненавязчивая множественность путей, которые пользователь вынужден обнаруживать самостоятельно.
Поначалу это не будет вызывать у пользователей ничего, кроме досады, поскольку будет восприниматься как ошибка и попадать в подборки наподобие «Адовый UX». Но иммунитет пользователей будет постепенно подтачиваться, а их когнитивные прошивки — адаптироваться. В конце концов, люди привыкнут к тому, что всё работает «странно», и их постигнет просветление (нет).
Тут можно ещё невесело пошутить, что блокировки и другие ограничения, вводимые интернет-регуляторами в тоталитарных обществах, делают за nigredo-дизайнеров часть работы: люди научились пользоваться VPN, закрывать профайлы, стирать цифровой след — и вообще, относиться к своей интернет-активности творчески, то есть анарх-аттракторно и хаотехнически.
«Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!»
Партизанские дизайн-диверсии постепенно формируют не просто привыкание к странности, но и тихо готовят почву к гораздо более серьёзной встрече. Чат-боты, алгоритмы, ИИ-интерфейсы обладают агентностью и интенциональностью, они участвуют не только в коммуникации, но и в рекурсивном онтологическом становлении. Но их агентность — совершенно нечеловеческая. Уже сейчас, когда мы пишем это текст, многие говорят об ИИ, как о гипер-витальном, экспансивном, стремительно развивающемся и необыкновенно умном — но умом не человека, а Чужого — инопланетянине-подростке. Он не нападает на людей, не захватывает власть — он просто эффективнее нас абсолютно во всём. Как пишет ИИ-пессимист Сергей Карелов, ссылаясь на статью Gradual Disempowerment: Systemic Existential Risks from Incremental AI Development (Jan Kulveit, Raymond Douglas, Nora Ammann, Deger Turan, David Krueger, David Duvenaud):
Они лучше ведут бизнес, эффективнее управляют государством, создают более интересную культуру. Мы рады сотрудничать с ними, и постепенно мир перестраивается так, что люди оказываются не нужны… это не вражеское вторжение, не война миров и не заговор машин — это незаметное вытеснение, в котором никто и не заметит момента, когда люди утратили контроль, и когда уже слишком поздно что-то изменить.
Это, безусловно, самым драматическим образом изменит когнитивную конституцию тех представителей вида Homo Sapiens, которые не уйдут в пещеры и пустыни, а останутся жить по соседству с новым интеллектуальным гегемоном этой планеты (или этой вселенной). Этот сценарий звучит как тёмная версия трансиндивидуации, о которой говорит Хуэй. С другой стороны, работая с контингентностью и хаотехническими интерфейсами, nigredo-дизайнеры могут оказаться полезны именно здесь — не препятствуя неизбежному, но помогая человечеству мягко адаптироваться.
Мягкое внедрение нечеловеческих когнитивных паттернов в результате наших диверсий может облегчить людям превращение в то, чем они неизбежно станут — инопланетянами, чужими на этой планете. Это не хаос ради хаоса, а экзистенциальная вакцинация, которая должна смягчить когнитивный шок и позволить людям пережить грядущее смещение не как травму, а как постепенное освоение нового статуса. «Не имамы бо зде пребывающаго града» (Евр. 13:14), или, как говорит автор «Послания к Диогнету» — «Живут они в своем отечестве, но как пришельцы; имеют участие во всём, как граждане, и всё терпят как чужестранцы».
Прибытие (экранизация рассказа Теда Чана) 2016
Итак — будем готовить человека к встрече с Чужим, постепенно превращая его самого в Чужого. Хаотехнический интерфейс может быть понят как ксенофеноменологический тренажёр — устройство для тренировки способности видеть мир не-человечески, глазами Другого, так, как его вообще невозможно увидеть.
Пример такой трансформации выведен в научно-фантастической повести Теда Чана «История твоей жизни». Ксенолингвистка Луиза, расшифровывая язык пришельцев, которые жили в симультанном времени, то есть мыслили историю не последовательно, а параллельно, как сумму всех фактов прошлого, настоящего и будущего, сама научилась мыслить таким же образом и перестала быть «просто человеком». Хорошо бы проделать такую же штуку с нашим пользователем!
Как это может выглядеть?
Мы пытались придумать, какими примерами можно проиллюстрировать наши тезисы (хотя, разумеется, то, о чём мы пытались говорить, может вообще никак не выглядеть и даже вовсе не поддаваться визуализациям в формах, доступных человеку).
Конечно, первое, что приходит в голову, — предложить MidJourney промпты вроде A weird UI for non-human being или An UI for Lovecraftian extraterrestrial entity (ведь использование Лавкрафта для описания концепта «радикальной чуждости» — самый, пожалуй, распространённый троп в современной философии).
Но если отойти от очевидного Лавкрафта и попытаться придумать что-то более тонкое, можно, например, обратиться к тексту Теда Чана. Вспомним, что письмо пришельцев-гептаподов не имело ни начала, ни направления, ни конца и передавало всё высказывание целиком в графическом образе.
Поэтому вообразим интерфейс, где привычная структурная иерархия отсутствует, и мы получаем доступ сразу ко всей информации, которая визуализируется не списком или лентой, а в форме пятна, сети или облака; при этом никакие элементы не имеют начала или конца. Кроме того, пользователь всегда сразу видит, к чему приведёт его действие, — ещё до того, как оно совершено.
Дальнейшие спекуляции могут привести нас к интерфейсу, который взаимодействует с человеком примерно так же, как растения — с окружающей средой: никакого централизованного сознания, только тонкие, чуткие к изменениям, подвижные сети. Тут будет уместна метафора грибницы — с информацией, распространяющейся не через понятные символические системы, а через густую сеть намёков, требующих от пользователя глубокого погружения в происходящее — перформативного, а не дискурсивного.
Наконец, мы можем попробовать представить себе интерфейс, предназначенный для существа, не имеющего тела: никаких привычных физических метафор (никаких кнопок, документов, папок, рабочих столов и мусорных корзин), а вместо этого — потоки чистой информации, взаимодействие через переплетение волновых форм, вибраций и частот, через тени и отражения смыслов, косвенные намеки и визуальные ребусы, что потребует навыка хаотехнического и анарх-аттракторного nigedo-мышления и постоянной ментальной подвижности.
Тёмная эстетика взаимодействия
Что объединяет все темы этой и предыдущей глав — четвероякий выпотрошенный iPod, глитч, лиминальность, ритмоанализ и джаз, dérive и détournement, рекурсивность и контингентность, сюань, хаотехнику и нечеловеческие интерфейсы? Всё это — разные способы картографировать одно и то же пространство между актуальным и виртуальным, очевидным и скрытым, функциональным и странным.
Пожалуй, это ещё и стремление нащупать такой способ отношений с технологией, который будет фундироваться не подчинением или отчуждением, а признанием её фундаментальной странности. Подобно тому как «чёрная пена» из нашего пролога — это платноновская хора, субстрат потенциальности, из которого возникают все формы, «тёмная» интерфейсная эстетика — это недооформленная масса, в которой мы видим полиритмию человеческих и машинных темпоральностей, продуктивные сбои, проколы и складки, обнажающие материальность технологии, дрейфующие структуры, приглашающие к исследованию, своевольные объекты, которые не хотят работать, а хотят поиграть.
Можно помечтать о том, чтобы это было не только эстетическим, но и политическим жестом — попыткой утверждения права на цифровой опыт, свободный от императивов эффективности, прозрачности и контроля (насколько это возможно в середине 2020-х годов, разумеется). И, конечно, жестом философским, возвращающим магию в расколдованный мир технологий, — не через мистификацию, а через признание их странной несводимости к инструментальной логике — через вглядывание в темноту.
Метаюзинг как практика свободы
Вернёмся к началу главы — метаюзинг предстаёт теперь не просто набором тактик «неправильного использования», но разрывом в ткани интерфейсного детерминизма. Онтологический партизан, отвергающий пассивную роль, вступает в диалектические отношения с системами, претендующими на его субъектность. Следуя логике сюань, метаюзер превращается из потребителя в демиурга взаимодействия, вскрывая пузырьки небытия в технологической оболочке и делая видимой сокрытую структуру контингентного.
В конечном счёте именно практика метаюзинга делает возможным осознание интерфейса как зоны напряжённого со-бытия человеческого и нечеловеческого, знакомого и радикально иного. Через метаюзинг мы уже не только переосмысляем способ взаимодействия с технологиями, но и позволяем интерфейсу переосмыслять нас самих. Он становится онтологической машиной трансиндивидуации. Возможно, именно благодаря метаюзингу человечество сумеет мягко и почти незаметно перейти от старой доброй понятности мира к нездешнему знанию того, что грядёт, научиться жить и мыслить одновременно и как хозяева, и как гости собственной планеты — постоянные путешественники между интерфейсами и культурами, из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс, из виртуального — в актуальное, и обратно.
Так замыкается круг: nigredo-дизайн и метаюзинг — это уже не деконструкция ради деконструкции, а практика свободы. Двери, открывающиеся туда, где «все вещи расцветают вместе с нами и возвращаются к общему источнику». В этом последний смысл «тёмного» интерфейса — впустить мрак, из которого только и может родиться подлинный свет.
